|
И стал Васятка после того вечера значиться по бумагам не Диановым, а Василием Александровичем Бабуриным, хотя к отчиму не пошел — остался у бабушки, Натальи Наумовны. Правда, рабочие звали его, как прежде, «сыном Осипыча», и в уважение к отцу не так строго судили его за ребячьи проказы, на которые он был большой выдумщик.
Водопровода в ту пору не было в городе, и колодцы там и сям виднелись на улицах. А под их островерхими крышами — специальные ящички. Туда горожане, которые состоятельнее, клали для нищих разные подаяния. За ними-то, за этими подаяниями, и охотились вечно голодные фабричные ребятишки. При этом детская фантазия без труда превращала колодезные срубы в неприступные башни таинственных замков.
И вот однажды Васятка подбежал к колодцу и стал шарить в ящичке, но вместо хлеба ему попалась пачка каких-то бумаг.
— Ребята! — крикнул он, — глядите, что я нашел.
— А ну, положь назад! — раздался из темноты строгий хрипловатый голос, и железные пальцы больно стиснули плечо мальчишки. Приятелей, конечно, будто ветром сдуло, а Васятка попался. Выручил его подошедший рабочий.
— Что ты шумишь! — успокоил он хриплого.— Не видишь, что ли? Ведь это нашего Осипыча сынишка.
— Нагнулся, взъерошил Васяткины вихры и сказал ласково: — Ты, парень, не робь. Будь, как отец. Его дорогой иди. Верная это дорога... А бумаги возьми. Разнесете с ребятами по домам, — кому на крылечко, кому в подворотню подбросьте...
«БУДЬ, как отец...»
Слова эти крепко застряли в памяти подроста. Но какой он, его отец? Где он сейчас и что с ним? Говорили, что он еще в 1902 году вступил в партию и пошел за Лениным. Но что мог знать о том времени Васятка, когда ему тогда и двух лет не было? В первую революцию — он это сам слышал — отца называли «боевиком», рассказывали, что он вместе с М. В. Фрунзе поднимал рабочих на вооруженную борьбу. Потом слух прошел, что Николая Осиповича арестовали, что будто бы он вез из-за границы оружие, его схватили и посадили в Шлиссельбургскую крепость...
Как не гордиться таким отцом! И, конечно, Василию приятно было слышать, когда его называли сыном Осипыча. Он заметил, что это твердо закрепившееся за ним имя было своеобразным паролем, по которому его, как родного, принимали в любом рабочем коллективе. Но при этом он все чаще начинал испытывать какую-то неловкость, будто чужую славу себе присваивал. «Пора к делу отца и что-то свое прибавить», — думал он.
В ту пору он уже работал на одном из предприятий фабриканта Бурылина подручным слесаря. А освоить специальность помогали ему те двое рабочих, с которыми он познакомился у колодца. Они оказались замечательными людьми, только вот к их фамилиям парень привык не сразу. Одного звали Мухиным, хотя по комплекции и по силе, особенно по силе, в. самый раз бы быть ему «Медведевым» или, скажем, «Слоновым». Второй был Царевым. Это уж совсем скверно: большевик — и вдруг Царев… Потом, конечно, понял парень, что фамилии сами по себе не могут быть ни плохими, ни хорошими. Все от людей зависит.
Так вот от этих слесарей, от Царева и Мухина, да от бывшего балтийского моряка Перлова и от других передовых рабочих-большевиков, не считая, понятно, отца, пример которого всегда стоял перед его мысленным взором, Василий обучался постепенно не только рабочему ремеслу, но и азбуке самой великой пролетарской науки — науки классовой ненависти и классовой борьбы. Да и вообще вся фабричная жизнь была для Василия хорошей, хотя и суровой школой.
Однажды утром он проверял крепление центрального вала в главном фабричном корпусе, под самым потолком работал. К этому валу снизу, от станков, паутиной тянулись ременные приводы. И никакой, разумеется, техники безопасности... Вот внизу суетится между ремнями и пряжей знакомая работница Наташа. Она недавно на фабрике, из деревни приехала. Станки жужжат, и Василию кажется, что Наташа, как большая муха, беспомощно бьется в этой паутине. Вдруг страшный крик потряс своды корпуса. Девушку подхватило приводом...
В тот же день остановились все три фабрики, принадлежавшие Бурылину. Рабочие вышли хоронить девушку с красными знаменами, с революционными песнями. Василий впервые лицом к лицу открыто встретился с врагом. И тут, надо признаться, вышел у него небольшой конфуз. Когда на кладбище начался митинг, и кто-то крикнул: «Казаки!», Василий увидел, как, размахивая нагайкой, прямо на него мчался бородатый верзила в папахе. Лошадь храпела, роняла пену, казалось, минута, и она сомнет, раздавит его. И он попятился к кладбищенской ограде, полез на решетку. Но позади раздался насмешливый бас Перлова.
— Табань, парень!.. Держись вместе. Отобьешься — одного засекут...
И Василий оказался за широкими спинами рабочих. Но минутное малодушие обошлось ему дорого. Домой он возвратился в одной галоше, а это была единственная в то время его обувка.
Продолжение.
ЛЕГЕНДАРНОЕ огневое время! Для нынешнего молодого поколения это история, овеянная романтикой и немеркнущей славой. Оно смотрит на нас со страниц учебников в лихо сдвинутой бескозырке, в рабочей куртке, перепоясанной пулеметными лентами, и с полыхающим на ветру знаменем: «Вся власть Советам!».
А для Василия Бабурина началось оно до обидного прозаично — с зубной боли, да такой невыносимой, что ему причлось забиться в фабричную кочегарку и прижаться щекой к горячему котлу. (Другого лечения на фабрике не было). Неизвестно, что помогло: то ли тепло, то ли великая радостная весть, которую принес ему чумазый кочегар. Он открыл дверь, весело блеснул глазными белками и крикнул:
— Ты все лежишь! А там такое творится... Наши сейчас к городской управе двинут.
И болезнь будто рукой сняло. Захватило, закружило парнишку: митинги, демонстрации, потом поход к воинским казармам, и опять демонстрации и митинги вместе с шестнадцатью ротами солдат, перешедших на сторону революции. По ночам — патрулирование, вылавливание черносотенцев и всех тех, кто грабил, убивал горожан, пытаясь скомпрометировать революционных рабочих. А днем он спешил в городскую гостиницу, в комитет большевиков, и, удивляясь бесчисленному количеству зеркал (в жизни столько не видел!), получал новое задание большевистского комитета: чинил электропроводку, телефон, телеграф... Руки, привыкшие к труду, быстро осваивали любое нужное для революции дело, научились даже световые лозунги мастерить. Однажды полоснул по сердцу сделанный самим же призыв: «Ты должен идти в Красную Армию!», и на следующий день явился в штаб формировавшегося батальона.
Перед отправкой на фронт Василий еще раз увидел отца. Недолгой была эта встреча. Паровозные гудки звали одного в девятую армию, комиссаром 23-й дивизии, другого — в тринадцатую армию, рядовым бойцом(*).
Было пасмурно и ветрено. Играл оркестр. К перрону подходили все новые маршевые роты.
— Это ты правильно сделал, что пошел в армию, — говорил отец. — Гляди, идут и идут... Вот из таких малых ручейков и собираются большие реки. Они разливаются и катят до самого океана. А из стоячей воды одна зелень да тухлость выходит...
ЭТО, наверное, про него сказано в песне: «Шел парнишке ту пору восемнадцатый год...».
Восемнадцатый год шел Василию Бабурину, когда он впервые надел красноармейский шлем. И прослужил... тридцать шесть лет! Не год, не два, а тридцать шесть лет ему каждый день надо было думать о том, что он часовой, что он не может спокойно спать, не может свободно пойти или поехать, когда и куда вздумается... Но не будем забегать вперед. Расскажем по порядку.
Полк, в котором он служил, сначала направили на деникинский фронт. Впереди где-то деревня Ханжоновка. В ней, говорили, беляки засели. Сколько? Есть ли конница, артиллерия? Все это надо было еще разведать.
— Кто пойдет? — спросил комиссар.
Обычно пишут, что в таких случаях желают идти все. Только в жизни не всегда выходит по-писаному, особенно если рота сформирована недавно и солдаты еще не обстреляны.
Словом, как бы там ни было, а на призыв комиссара вышел в тот день один боец — Василий Бабурин. Комиссар (а он, может, всего-то на год или два был постарше Василия) подумал немного и сказал:
— Хорошо, пойдем вдвоем.
И пошли, напряженно вслушиваясь и всматриваясь в бесконечную донскую степь. А она просыпалась и закипала своей обычной жизнью, со шмелиным гуденьем в созревших травах и с звенящим от птичьего гомона небом.
Возвратились они часа через три с очень важными сведениями о сосредоточении на левом фланге конников Шкуро. А когда началось наступление, Бабурину с Ивановым, Сорокиным и другими фабричными ребятами было приказано прикрыть пулеметным огнем левый фланг. Они поспешили к железнодорожной насыпи. Вдруг над головой появились безобидные с виду курчавые облачка, кто-то крикнул:
— Шрапнель, ребята! Быстрее вперед, нето всех изрешетит.
Глядит Василий: схватился за грудь и упал, не успев слова вымолвить, Иванов; закружился на месте, замахал рукой Сорокин, а из кисти фонтанчиком била кровь... Василия мутило, голова кружилась. Хотелось упасть на землю и зарыться, спрятаться от этого визжащего смертоносного черного града. Но Бабурин все бежал и бежал, один волочил по кочкам прыгавший пулемет. Только у самой насыпи его догнал подносчик патронов. Вместе они подняли пулемет, наскоро оборудовали огневую; неподалеку расположились другие пулеметные расчеты. И когда конница Шкуро ринулась к насыпи, пытаясь обойти наступающих с фланга, ее встретил смертоносный огневой шквал.
ГОДЫ, годы... Отчего вы движетесь так неровно, так неодинаково? Для молодого — скрипите арбой чумацкой, а для пожилого — мчитесь, как быстрокрылая птица.
Многое надо было еще доделать Николаю Осиповичу Дианову, а оглянулся — оказывается, и сил уже нет. Сказались и каторжный труд на фабриканта Новикова, и царские тюрьмы, и фронт. Написал сыну, тот тут же приехал, но уже не застал его в живых. Не состоялась их третья встреча...
Василий и сейчас хранит газеты почти сорокалетней давности, в которых старые рабочие прощались со своим «Осипычем». Есть среди них строки, отчеркнутые, видно, самим Бабуриным. Я приведу их:
«Мы полагаем, — писали ветераны, — что сейчас надо нам задуматься над таким вопросом. Старые бойцы революции уходят из жизни, растут свежие могилы на братском кладбище. Наше молодое поколение должно взять из рук их знамя коммунизма и поклясться на братских могилах, что оно это знамя твердо понесет вперед».
Граждане 1900 года рождения! Вы тогда были тем молодым поколением, которое принимало эстафету от первых бойцов революции. А двадцать лет спустя, в грозные годы войны, вы показали себя их достойной сменой.
...Отечественную войну Василий Александрович Бабурин встретил подготовленным военным специалистом, высоко образованным командиром инженерных войск. Военно-инженерное училище, а затем курсы усовершенствования комсостава, где он работал старшим преподавателем, первое время размещались в Ленинграде. В начале войны они были эвакуированы в тыл. И майор Бабурин стал донимать начальников рапортами, пока его не откомандировали в действующую армию.
Он побывал на разных фронтах и в различных должностях, потом был назначен и до конца войны командовал моторизованным инженерным соединением. За это время боевое знамя соединения украсили два боевых ордена, а боевые действия личного состава семь раз отмечались в приказах Верховного Главнокомандования. Сам командир удостоился семнадцати правительственных наград, и каждая из них — это свидетельство его доблести и геройства, его воинского умения и мастерства. Жаль, что в газетном очерке нельзя рассказать о всех орденах и медалях этого мужественного офицера. Может, сообщить о некоторых? Но о каких? О двух орденах Ленина или трех орденах боевого Красного Знамени? Конечно, это очень высокие награды. Но, мне думается, для Василия Александровича не менее дорог и тот скромный орден Красной Звезды, который он получил за переправу через реку Воря. Ведь это была его первая правительственная награда в Великую Отечественную войну.
Нет, тут трудно почти невозможно, что-либо выделить. И все же мне хочется хотя бы коротко рассказать о некоторых фактах из боевой биографии полковника.
Окончание следует.
Примечание: * "Паровозные гудки звали одного в девятую армию, комиссаром 23-й дивизии, другого — в тринадцатую армию, рядовым бойцом" в газете "Рабочий край" автор изложил как: "Эшелон увозил его (отца) комиссаром 23-й дивизии, а сына — рядовым бойцом 42-й дивизии".
В этой же газете автор статьи сократил и измененил несколько других строк, но даты и места событий остались прежними. Окончание статьи приводится также из газеты "Рабочий край" в связи с отсутствием у нас ее заключительной части в газете "Горьковский рабочий". |
|
